БГ: Ноль тусовки

В первый момент — не верю. Да, пусть нынче хороший тон — цедить скептически: «То, что он сейчас делает, мне не нравится». Но ведь это не он, а мы изменились, и армия поклонников его не убывает, несмотря ни на что, а имя по-прежнему служит паролем. Он в свои тридцать пять — кумир, легенда, и значение его группы для нас сопоставимо, пожалуй, с местом «Битлз» в мировом роке. Люди, попадая на его концерты, проявляют чудеса изобретательности, а тут — на тебе, стоит передо мной, улыбающийся, бородатый, в очках, тельняшке, трепаных трениках («насчет тельняшки — не подумайте, что я митек, просто я сейчас рисую»). Худой, узкий, высокий. Черт его знает, может, и двойник? Держит его для прессы, а сам скрывается?
— Да, Борис Борисович... Я гляжу, этот подъезд вам еще не успели расписать?

Гора с плеч
«Да, братки дорогие, уж беднее Гребешка — никого нет. Семья: за молоком сбегай, ведро помойное вынеси... А попробуй через поклонников продерись с этим помойным ведром! Ведь никто не предложит: Борис, я очень люблю твою музыку, поэтому давай я тебе вынесу помойное ведро. Куда там! На тебе, скажут, стакан, пей со мной, а я всем похвастаюсь: нажрался с Гребенщиковым. Вот подходит он к двери с помойным ведром, слушaem: тихо. Быстро шмыгает в дверь и только ступает на лестницу, как сзади его хватают за горло. Помойное ведро высыпается, он падает, елозит ногами в помоях, не успевает рот раскрыть, чтобы вскрикнуть, — а ему ножом зубы разжимают и вливают туда стакан самогона... Лежит Боря, задыхается, полуослепший, разбившийся, — и поклонники зубоскалят, спускаются по лестнице довольные; выпили все-таки с Грепенщиковым!» (В. Шинкарев, из «Митьков»).

— В этом митьковском мифе почти все правда. На улице Перовской, на лестнице, просто жили человек десять, которые на самом деле ничего не понимали в наших песнях. Популярность — это стук в дверь каждые пять минут и полная невозможность нормально работать.
— Прессу вы, по слухам, не жалуете.
— Ненавижу. Я надеюсь, хоть «Собеседник» — желтая пресса?
— Как вам сказать... Цветная.
— Ну, отлично.
— Прежде всего скажите точно: вопреки публикации в «За рубежом» — «Аквариум» не распадается?
— Насчет этой публикации — запишите дословно: я люблю небольшие скандальчики такие, я счастлив, что у нас в полный рост появилась настоящая желтая пресса Статья «Распад в зените славы» напечатана без нашего и даже авторского согласия, и по ней вполне ясно, что автор никогда «Аквариума» толком не слышал: нет ни одной верной цитаты. Эта девочка действительно давно с нами знакома, но вряд ли когда-то понимала, что мы делаем. Если мы способствовали таким образом ее карьере, я очень рад. Но распадаться мы не собираемся. То, что мы играем сейчас, мне кажется, гораздо интереснее. Готовятся два альбома, один из них — к Новому году, но название и состав их — пока секрет даже для нас самих.
— Гора с плеч.

Ревущие восьмидесятые
— Мы беседуем в преддверии девяностых. А как вы встречали восьмидесятые?
— О, довольно странным образом. Наш знакомый остался один в пустом выселенном доме на Гончарной. Мы поставили туда всю свою звуковую аппаратуру, получилось довольно громко. Недели три там происходило что-то, поражающее воображение. Милиция, не в силах найти источник звука, сбивалась с ног. Тогда многое было намечено и многое было предсказано. Один наш друг произнес пророчество: настают ревущие восьмидесятые. Это, в общем, сбылось. Видите, что делается...
— И вам это нравится?
— Очень. Жить и работать сейчас замечательно. Кто-то из дзенских патриархов сказал, что у человека не должно быть ни пола под ногами, ни крыши над головой. Я не скажу, что это оптимальное состояние для жизни, но для работы оно мне необходимо.
— Но ведь это жизнь без основы?
— Почему же? Основа не может находиться вне человека, она внутри. Вот жить без бога действительно нельзя, только к нему все приходят по-своему. Я, например, пришел через рок-н-ролл.
— Ваша религия, наверное, непривычна?
— Я просто понимаю Библию как некий свод духовных основ, где для меня ясны, может быть, полпроцента. Но мне хватает. Понимание Библии как сказки о загробной жизни — не просто догматизм, а идиотизм. Мне лично она видится как духовная история каждого человека любой переживает свой апокалипсис, свое возрождение... «Собирайте плоды не с земли, но с неба» — это не значит, что где-то ТАМ воздается. По-моему, воскреснет душа — хорошо, не воскреснет — что ж, мы этого знать не можем. Просто надо здесь, сейчас делать все, что можешь. Обстоятельства — не оправдание. Представьте себе Гомера, который отказался сочинять «Илиаду» из-за того, что ему квартиру в Афинах не дают и приходится быть странствующим певцом... Надеяться на чудеса нельзя, надо умудриться в этой жизни жить по-человечески. Любить человека абстрактно — очень легко, а вы попробуйте конкретно, в мелочах.
— И вам не трудно любить людей — таких?
— Трудно, но это самый большой кайф, который возможен. Искусство и это.
— Есть теория, по которой, напротив, художник — всегда эгоист, замкнут на себе.
— Ну да... но это очень узкий взгляд. В каждом художнике, кроме творческого человека, живет еще нормальный. А в том, что люди по природе своей — светлое и благое начало, я убежден абсолютно. Даже после всего, что было и есть. Человек рожден, чтобы примирить главное противоречие природы: с одной стороны, гармония, красота, с другой — под этой оболочкой — иерархия поедания. У Заболоцкого, которого я по-настоящему прочел только года 3—4 назад, есть строчки: «Жук ел траву, жука клевала птица»...
— «Хорек пил мозг из птичьей головы»...
— Да. А человек — первое существо, которое может существовать не за счет поедания кого-то. Это есть и у апостола Павла, в послании к римлянам: «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих» (Римл.. 8, 19). Надо соответствовать этому назначению, это в нас заложено. Вот и основа.

Самая прочная страна
— Получается новая «теория малых дел»?
— Знаете, мы уже столько больших натворили.. А 72 года назад такое большое дело сделали... Знаете, главное, что нужно сейчас делать? Посмотрите, в каких условиях у нас дети родятся и воспитываются. Эти роддома, эти больницы, в которые не кладут, пока коридор не вымоешь; эти сады, ясли. Если сейчас у нас изменить отношение к детям, мы через 20—30 лет будем жить в совершенно другой стране. Надо начать с этого. Россия ведь тоже не нуждается в абстрактной любви. Мне представляется, что Россия, в упрощенной модели, избрана богом как экспериментальный полигон. Это самая прочная страна. Никакая другая просто всего этого не выдержала бы.
— Бисмарк говорил: социализм в отдельно взятой стране построить можно, надо только найти страну, которую не жалко.
— Д-да, канцлер был по-своему прав. Я в одной из новых песен пишу: в России «достаточно бросить спичку, и огня будет не унять». Так же, кстати, у нас было и с рок-н-роллом. Он взрывался у нас, как некая бомба постепенного действия. То, что мы делаем, нужно всему миру, но нигде, кроме России, я не встречал людей, для которых то, о чем мы поем, было бы важнее всего на свете.
— А в Штатах?

Бесполезная колбаса
— Штаты сильно разочаровали меня. Прежде всего непрофессионализмом. Для меня профессионализм — умение получать кайф от того, что ты делаешь. Ведь по сравнению с работой на всех ее этапах — от первых нот до аранжировки — любой другой кайф просто ерунда, будь то водка или, как теперь говорят, «снимание баб».
Штаты — страна предельно коммерциализированной культуры, страна без своего пути, очень приземленная. Но там забавно.
— Там, вероятно, ожидали увидеть русского медведя, а увидели вполне цивилизованного англоязычного музыканта...
— Да никого они там не ожидали увидеть, я там почти никому не был нужен, хотя со многими людьми общался с большим удовольствием. Я ехал поработать в нормальной студии с нормальными профессионалами, и это мне удалось. Пластинка расходилась очень средне, могла и хуже, там никто обо мне не знает по-настоящему, я и рассчитывал на это. Мне было довольно того, что меня туда выпустили.
— Зато там много колбасы...
— Колбасы действительно много, но я мяса уже полтора года не ем.
— Вы бы хотели родиться в другое время и в другом месте?
— Никогда в жизни. Я могу работать только здесь, хотя деловые, профессиональные поездки туда дают очень много. Моя музыка после поездки стала интереснее.

«Гребень как из Штатов приезжает, так неделю лежит пластом, а потом неделю пьет, в себя прийти не может. Адаптируется, значит, к советскому образу жизни. Ах, как там хорошо, говорит, вы не поверите, как там хорошо»... (Слухи-89).

Петербург. Будьте как дети
— Когда я там, в Штатах, следил по газетам и телевизору за событиями здесь, я думал, все, гражданская война, на улицу страшно выйти, одна мафия в другую стреляет. А когда приехал, оказалось существует все это, и существует ночной Ленинград под луной, и он никуда не исчез. Просто можно воспринимать свое время, свою страну как нечто богом данное, а можно — как арену политической, денежной или другой тусовки. Я выбрал первое.
— Ленинград не изменился?
— Он не изменился с тех пор, как построен. Это город на костях, что не может не ощущаться, и, во-вторых, у нас масса захоронений радиоактивной земли, Невзоров называл цифру — больше 1300 микрорентген. Для меня Петербург — необычайно мощная мистическая единица, город, где все этим пронизано и все возможно.
— А что вы — ленинградец — думаете о гидасповском и антигидасповском митингах?
— Знаете, я не очень хорошо себе представляю, кто такой Гидаспов. Меня все это мало интересует. Нам иногда навязывают имидж борцов против застоя. Вообще любой имидж нужен только для того, чтобы разрушать его с его же помощью. Так вот, мы никогда ни с кем не боролись. «Аквариум» — это группа людей, объединенных воплощением определенной духовной цели в искусстве и в жизни. Нам никто не может помешать играть нашу музыку. Почему-то, когда я на работу и на концерты ездил в одних и тех же штанах, считалось, что я боролся, а как начал ездить в разных — считается, что продался. Изменились не мы, а государство. Мы ни к кому не приноравливались и ни с кем не сражались, ибо кайфа в этом нет. Я вообще противник всякого насилия. Насилие, как сказал кто-то из древних, — последнее прибежище некомпетентности. Ориентир «Аквариума» — это книга Толкиена «Хоббит» и трилогия «Повелитель колец»: там как раз о том как героические дела совершаются совершенно негероическими людьми. Другой наш ориентир — это «Битлз» второй половины 60-х, люди, делавшие только то, что они хотели и во что верили. Этим и надо заниматься, а не борьбой.
— Позиция довольно инфантильная.
— Так и отлично! Скажите, кто не инфантилен? «Будьте как дети и войдете в Царствие Небесное!» — я не хочу выглядеть ортодоксом, просто в Библии многое верно сказано.
А что касается детства — я не чувствую в себе никаких перемен с 12— 14 лет. То есть какие-то сдвиги есть, но не принципиальные. Я до сих пор воспринимаю очень взрослым любого, кому 25.

Долгопятые девяностые
— Что же вы ждете от наступающих девяностых?
— Сейчас... Можно у вас «Стрелку» стрельнуть, а то у меня «Беломор» кончился?
— А можно, я у вас «Салем» стрельну?
— Конечно, пожалуйста. Так вот, будущее — закрытая для меня сфера. Я никогда прогнозов не делаю. Если в песнях что-то вдруг сбывается — иногда буквально — меня это пугает, это происходит независимо от меня. А заниматься пророчествами я не люблю не умею. Но мне кажется, что после ревущих восьмидесятых настанут деревенские (или дол-гопятые) девяностые. Мы прочно входим в фазу деревенского отношения к жизни, где весь мир предстанет глобальной деревней с ощущением тихого праздника. Человек ощутит себя частью традиции. Это будет время спокойного занятия своим делом. Ноль тусовки. Тусовка хороша для общения, но для работы, творчества — губительна. В девяностые не будет прыгания туда-сюда, поездки на другой конец земли будут не увеселительные, а рабочие, вообще меньше будет чада, шума...
Мне кажется, это будет очень хорошее и плодотворное время.
— Я хотел бы надеяться вместе с вами. А теперь...

Опровержение слухов
— Правда ли, что в «Аквариуме» распространена наркомания?
— Неправда. Во-первых, хороших наркотиков здесь не достанешь, а во-вторых, это превращает в овощ. Лишает возможности работать. А кайф от работы — будь то живопись, песни, концерты — значительно сильнее. Пить — это да, раньше мы пили больше, сейчас меньше.
— Что за объединение «Братки», которое возглавите вы и «Аквариум»?
— Это полнейшая ересь, никаких «Братков» я не знаю, мы существуем всегда сами по себе. Нас из рок-клуба и то много раз выгоняли.
— Вы окончили университет?
— Да, по специальности «прикладная математика». Но я никогда ничего в компьютерах не понимал. Отец мой — инженер, мать — юрист, потом модельер, сейчас социолог. Наши песни ей нравятся.
— Вы работали когда-то на сборе цитрусовых?
— Никогда. Самая экзотическая моя профессия была ходить по лесу под Ленинградом. Я работал с экспедицией, отмечал краской какие-то деревья...
— Что вы думаете о последних фильмах С. Соловьева?
— Я люблю его и верю ему. Хотя и к «Ассе», и к «Розам» отношусь двойственно. «Розы» люблю больше. Там очень чистый герой...
— И несимпатичный.
— Да, но добро часто несимпатично... Там есть и фарс, и кич — то ли чтобы до всех дошло, то ли просто ему так надо, но интуиция Соловьеву, по-моему не изменяет. Мы и третий фильм сейчас начали делать — «Дом под звездным небом». Это будет очень страшная вещь, я прочел сценарий и разревелся...
— А как вы относитесь к танцам на портрете Брежнева на премьере «Ассы»?
— Это что, было?! Ну, это типичные московские пережимы... Танцевать на чьем-то лице нельзя ни при каких обстоятельствах.
— Когда выйдет ваша новая пластинка?
— На ней будут песни из «Роз», а еще, благо была студия, мы записали несколько вещей последних лет, в том числе и «Поезд в огне». Фирма «Мелодия» настолько непрофессиональна, что не умеет сама себе деньги сделать, и когда выйдет диск — неизвестно. Готов он уже довольно давно.
— Вы скоро — опять в Штаты?
— В Штаты я теперь долго не поеду. Весной ненадолго, может быть, в Англию, а так все время здесь.
— Для какой аудитории вы играете?
— Священник, выходя к людям, об аудитории не думает — он просто таким образом служит богу. Вот и «Аквариум» — мы никого не хотим обращать в свою веру, а просто играем для тех, кто нас слушает.
— Какие группы вы любите? Что читаете?
— Слушаю Тома Петти, американскую группу «Трэвеллинг вилбуриз», где играют в числе прочих Дилан и Харрисон... Из советских групп я люблю «Наутилус Помпилиус». Они мне очень интересны, хоть это и более жесткая группа, чем мы. Читаю я... Сейчас посмотрю на полку. Вижу много книг по магии, Книгу перемен, китайских классиков, есть книги по православию. Художественной литературы я почти не читаю.
— Вы семь лет назад провозгласили: «Рок-н-ролл мертв...»
— Свою функцию он выполнил. Он уничтожил барьер между культурой и цивилизацией, он снова сделал культуру модной. В Штатах даже считают, что культура началась с 30-х годов, а все, что было раньше, не то...
— А вы?
— Нет, я ощущаю себя в контексте предыдущих десяти тысяч лет человеческой истории.
— Как долго вы еще собираетесь играть?
— Пока это будет доставлять нам счастье. Как сейчас.

От автора
От него выходишь, веря ему во всем, и презрительно пропускаешь мимо ушей разговоры о том, что, мол, «косит» он под пророка и все это поза. Сейчас думаю: как же это — так жить в нашем мире? Не станет ли БГ похож на собственного героя, мальчика Евграфа, который был сторонником гуманных идеи и не знал, что в мире есть столько ужасно одетых людей? Как улыбаться и благодарить в ЭТОМ транспорте, в ЭТОМ безумии? Как в ЭТО время песни писать?

И тут понимаю: а ведь хватит только о колбасе. Хватит только о Сталине. Хватит только о том, что на каждом шагу. От этого легче не станет. Пора — о другом, что никогда не меняется и никуда не девается. «Время Луны». «Под небом голубым». В этом голосе — надежда. Что-то не утрачено нами, пока БГ здесь.

Я мало о чем так мечтаю, как о том, чтобы десять лет спустя были живы мы все. И все, что нам дорого. И чтобы я, тогда тридцатидвухлетний, нашел БГ в неизменном Ленинграде и застал его в тельняшке рисующим картину.
— Что, БГ, — спрошу я его, — вот и позади деревенские девяностые. Все так и было. А теперь?

Дмитрий Быков,
"Собеседник" №1 январь 1990