(intro)

Как и всегда, я вошел в комнату не торопясь, тщательно проворачивая холодный ключ в замке. Попал я в него не сразу, перед этим несколько раз промахиваясь и обдирая руки о неровные края замка. Вечно липкий пол в коридоре, на часах люминисцентными цифрами светятся две единицы, несколько точек и число пятнадцать. Помнится, я тогда ещё подумал, что число это как нельзя лучше подходит для начала безоговорочных путешествий. Сделав шаг к кровати, я сделал вид, что очень устал и хочу лечь, но перед этим мне ещё нужно выключить лампы дневного освещения. Спать совершенно не хотелось, но я лег на кровать. Вернее, на железную раму и гроздья проржавевших пружин, висевших по её краям. Уставился в паркетный пол. Такие знакомые розовато-оранжевые цвета со следами не слишком чистой обуви на них.

Комната хоть и небольшая, всего метров пять, но очень вместительная. Именно поэтому меня в ней что-то раздражает. Наверное, то, что в ней ничего нет, кроме этой дрянной кровати. А-а... Этот дневной свет! Хотя какой он, к черту...

Лягу на кровать, представляя ее настоящей кроватью; наблюдая сны, понимая, что они - больше, чем я о них знаю.

Королева Джейн

Который день наступали сумерки. В зале стояла давящая на слух тишина, твердо схватывавшая любой звук, пытающийся пробиться сквозь нее. Высокие спинки стульев, вытесанные из грубого дерева, отбрасывали мрачные тени на пол, инкрустированный яркими металлами. Среди всего мрачного великолепия была заметна только одна фигура, изящно сидящая подле стен.

Королева, задумчиво выводя тонкими пальцами узоры на темнеющем дереве, размышляла о сегодняшней беседе, вспоминая обрывки фраз и выражения усталых лиц, отказывающихся складываться в определенную картину. Джейн чувствовала себя слишком уставшей для общения с Камнем. Конечно, в этом была её вина, но сейчас она пыталась убедить себя в том, что она ещё может изменить всё к лучшему и повернуть готовящийся удар в сторону.

Так, мучаясь сомнениями, шла она по длинным коридорам замка, узким ходам, не имевших начала, но всегда готовые услужливо предложить безрадостный конец. Шла, не боясь оступиться, не глядя на близкие стены, от которых тянуло сыростью. Яркие гобелены, что украшали довольно аскетично обставленные помещения, не придавали должного настроения. Для королевы эта обстановка была привычна и уютна; всё её дество прошло в этих угрюмых стенах. Несмотря на это, такими они ей совсем не казались; напротив, она находила в них какое-то своё очарование.

Нелегко покидать город, который был взращен и создан твоими предками. Но оставался всего лишь один день. Его должно было хватить на принятие решения. Жители покинули город шесть дней назад, уверившись, что им больше нечего ждать. Сейчас народ направлялся в юго-восточные земли, уповая на мягкий климат и добродетель местных жителей.

Было немного странным, что на континенте до сих пор царило язычество. Последний опорный пункт, замок короля Марка, стоял в стратегически наиболее важном месте - на вершине утёса, что выходил далеко в море. Не думайте, однако, что замок служил маяком для любого судна, заходившего в здешние воды. Свет, исходящий с вершины городских стен, был виден лишь кораблям, присягнувшим королю.

Тяжелая кованая дверь отворилась, открывая вход в главное святилище города. Королева помнила, что она должна была поостеречься произносить охраняющие заклятия в зале Камня, но сейчас её это не слишком волновало. Пройдя к камню, она ощутила холод, исходящий от него. Ладони плотно прилегли к камню. Чувствовалась холодная и его неестественно гладкая структура.

Королева прильнула к камню, пытаясь почувствовать исходившее от него некогда тепло. Но камень все эти годы учил обитателей замка одному и тому же - не задавать вопросов, быть непоколебимыми в решениях и спокойно переносить изменения.

И она, королева, была прилежной ученицей. Но Камень не разбился. Зеленоватое окно, когда-то носившее узоры витража тончайшей работы, мелодично разлетелось на тысячи осколков. Пугающе холодный ветер ворвался в окно, бесстрастно расчищая себе путь.

Джек

Джек, сутулясь, вышел из комнаты, недоверчиво глянул на часы и задумчивым неотрывным взглядом уставился в окно. На часах было пять тридцать шесть, через семь минут приезжает автобус. Джек опомнился, засуетился, опрокинув миску с творогом на свежевыстиранные штаны, чертыхнулся – про себя, естественно – и вспомнил, что обещал разбудить Джейн чуть раньше, чем обычно.

Он осторожно зашел в комнату – не спальную, потому как комнат всего было две, и то одна из них была полукухней.

- Джейн. Сегодня тебе... В общем, не надо ли идти на работу?

Джек не умывается, потому что до остановки три минуты ходьбы, а, согласитесь, оставшихся пяти минут навряд ли хватит на аккуратное размазывание грязи по лицу под холодными водопроводными струями. Зато пальто у Джека новое, шерстяное. По крайней мере, так его заверила продавщица, которой у Джека были все основания доверять. Хотя при покупке он и не думал об этом, а всю вышесказанную чепуху придумал для отмазки перед Джейн. Хотя она только, как впрочем, и всегда, загадочно улыбнулась.

А шарф у Джека был темно-красный. Он любил его называть бордовым, это производило на него гораздо большее впечатление. В кармане его пиджака, то есть шерстяного пальто,  только немного коротковатого, валяются несколько клочков бумажки. На них он записывает свои мысли, похожие на фантастические корабли. Вроде, всего несколько необычных мыслей, а если прочитать несколько раз, то будто отрываешься от земли и забываешь, куда шел.

- Да куда ж ты прешь, сволочь долговязая! Думаешь, раз тряпку на шею повязал, все можно?

Это мясник, живет в доме напротив. Нахамить для него – милое дело ("Хам трамвайный!" - подумал Джек и улыбнулся, вспомнив свою сердитую интонацию своей ныне покойной матушки). Вот и сейчас Джек отвечать ничего не стал. А только вежливо закатил глаза и показал свой розовый язык. Вышло довольно забавно, но продолжения не последовало; каждый торопился на свою работу.

Запрыгивая на ступеньку автобуса, Джек задумчиво глянул на моствую, уносящую от него черный бумажник из поддельной кожи. "Хорошо еще, что не мой" -  подумал Джек, немедленно расстроившись. Денег у него было не так уж много, а бумажник он отдал бы владельцу, не взяв ни одной купюры.

Несмотря на то, что с утра немного подморозило, в автобусе было жарко. Джек стоял, уставившись в носки своих начищенных лакированных ботинок. Он видел сны.

Джек взглянул на закрывающиеся двери, сообразив, что выйти надо было еще несколько минут назад. Пришлось бежать через полупустой автобус к водителю, упрашивая его остановиться. Шофер, вздохнув, дыхнул морозным коньячным запахом и утвердительно мотнул головой.

Ссора

Вернувшись домой, Джек заметил, что его давит чувство пустоты. Джейн уже давно должна была вернуться. Но полукухонная дверь закрыта еще с утра, в воздухе пахнет чем-то сладковато-приторным, но это, должно быть, и вовсе здесь ни при чем. На полу снова расспан мелкий порошок, в который Джек уже успел неосторожно ступить, едва зайдя с лестницы на порог.

Это Джейн, вернувшись домой с половины пути, дрожащими от нетерпения руками раскрывала один ящик за другим. Он должен быть здесь, здесь... Маленький, но еще на раз хватит. Неожиданно для себя она нашла его, внутренне себе улыбнулась. Глубоко вдохнула и успокоилась. Неплохо бы пойти обратно, можно поймать такси. Еще успею, я все успею.

Кони проваливаются под лед, храпя и раздирая черные лоснящиеся бока в кровь. Комья придорожной грязи, хрупкие длинные стекла, фиолетовые лучи, проецирующие потоки звука на рыхлые стволы почерневших деревьев, ледяные щеки и каменные своды.

Жаркий.
Жаркий?
Жаркий.
Тихо, быстро беги в машину.
Асфальт.
Не наступи на лица! Скорее!
Через минут 15 будем там.
Немного жарче...
Перчатки выпали из рук.
Перчатки?
Перчатки.
Кожаные, черные.
Поднять не успеешь, это было час назад.
Стекло держит мысли.
Огни на дороге...
И воздух.
Режет.
Не спи в машине, соберись с мыслями.
Не забывай дышать.
Не забывай дышать.
Забудь. Забудь.
Забудь.
Дорога бежит назад!
Тошнит, к зеркалу, быстрее!
Соберись с мыслями.
Соберись с мыслями.
Соберись с мыслями.
Занимайся своим делом.
Займись-ка своим делом!
Поправь пальто.
Поправь пальто.
Вверх по лестнице.
К зеркалу, в ванную.
Пить. Немного пива нет?
Крась губы.
Пива нет.
Все мои дела, да.
Все мои дела, да.
Тихо, на ступенях не упасть.
Глянь в свои чувства, на расстоянии.
На расстоянии глянь.
Со стороны посмотри.
Не упасть.
Через спальню.
Не проникай в мысли своих дел.
Открой окно.
Обдирай колени.
Вниз по стене.
Беги.
Спустись вниз.
Беги.
Беги к воде.
Через ограды.
Через грязь, вперед
Ложись
А я вернусь
Не спрашивай, зачем.
Держись.
Вынь ножи, охладись.
Чувствуешь тепло
Посреди холода?
Смотри на берег.
Тебе туда не дойти.
Тебе туда не доплыть!
Твои волосы спутались.
Выставь свои ножи.
Помнишь, как мы гуляли
В парке ранним утром?
Знай, пути назад больше нет.
Только вперед.
Замерзни скорее.
Скорее остынь.
А если я дам тебе провода?
Дам провода?
Лучше смотри на небо, так легче.
Легче.
Помнишь, как сардины лежат в пачке?
Сардины в пачке?
Они тоже чувствуют, как их заколачивают.
И ничего, только стук крышки.
Хочется хлеба.
Не грызи мои руки.
Не трогай мои руки!
Не трогай мои руки!
Не трогай!
Оставь их!
Оставь!
Оставь!
Оставь!

Джек, ступая по колено в грязи, опустился на колено, провел дрожащей, влажной от внезапного ливня ладонью по щеке Джейн. Ее любимый свитер, она надела его сегодня, зачем - но не в последний раз. Не в последний? Всматривался ей в лицо, искал мысли - ее, чистые и спокойные, и свои. Ничего не найдя в толпе бесполезных безумных вспышек, бесконечно зажигающихся и неторопливо затухающих, внезапно выпрямился. Оглядел тонкие гравированные силуеты деревьев, росших на границе впитывающих каждое движение сумерек. Решился уйти прочь, смотря только на чернеющее небо, но не под ноги. После трех шагов резко обернулся, почувствовал себя освобожденным, тихо сказал, смотря на измазанное тиной и исцарапанное гравием лицо, на голубовато-серого цвета разодранные рукава, на тонкие линии рук,

- По зубам ей... куда ушла, с-сука...

Пнул ногой бесчувственное лицо, пнул еще раз, еще, еще... Посмотрел на очертания бледно-всоковых сложенных рук, которые не смогли ему помешать сейчас. Ощущение безудержного яростного безразличия набило голову тугим мешком, животное начало в себе приятно подсказывало каждый шаг. Красные подтеки на черном слабо заметны, они видны только земле, а земля чернее ночи, она темней, она поймет все... все, что не сказано. Бежал далеко, подскальзываясь и не оборачиваясь больше ни разу. Обезумев, укусил себя за руку, пытаясь увериться в чистоте рассудка. Увидел себя лежащим напротив Джейн, облепленным грязью, увидел своим уставшим горьким взглядом искаженные черты собственного лица с мраморно-красными, хищными глазами. И искривленные пальцы, царапающие стекло камня, пронизывающий свет которого вытер в сознании обоих чистую неугасающую полосу.

Джек вытер руку о платок, закусил влажную, солоновато-горькую верхнюю губу и прислонился к ляденой стене, собираясь с силами.

***

Ну. А потом я опять куда-то провалился, пытаясь нащупать дно. И понял, что дно было, а потом я почувствовал что-то в песке. Я начал снимать слой песка, медленно. Да. И кончиками пальцев почувствовал что-то мягкое, какие-то неровности, да... Потом, я провел рукой по ее щекам, глазам... Это было лицо моей любимой, да... Я прильнул к нему. А когда вернулся подоткнуть одеяло, оказалось, что тела нет... Только голова. И медными монетами был набит рот... И вокруг было темно, и только сталь и стекло повсюду...

Стены были черные, закопченые. Воздух был сухой и колючий. Двери я не запомнил. Наблюдателей было двое. Один из них кистью руки красил купол красноватой вязкой жидкостью, а другой молча придерживал равновесие слепым глазом. Оба были остролицые, естественные и неуязвимые, точно зимние деревья.

- Что вы делате? - спросил я, не успев очнуться от резкого перехода на высоту.

- Красим космическое пространство, - отвечал тот, что повыше, с черной проволочной  прядью посреди лба.

За грехи каждого воздастся по заслугам, подумал я, сжимая в руке все еще теплый, липкий ключ.

Немного увеличивала чувство реальности стена с расколовшимся на три ассимертичные части  выключателем. Двое заметили меня, но продолжали работу. С каждым мазком кисть Наблюдателя немного укорачивалась, давая пространству передышку на несколько мгновений. С некоторых точек купола красный цвет уже начинал сходить, в некоторых - накапливался темными сгустками. Мозг начал принимать импульсы, исходящие от новорожденной части духа.

Прерываясь, колеблясь
Идя окнами домов, прилегающих к соседней улице
Превращаясь в глухую стену и втягиваясь во вновь открытые двери бытия

В конце урока, прощаясь со своими наставниками, я задал Наблюдателю Равному всего один вопрос - о защите лживой души от хлебного ножа слепой же правды. Он ответил мне, и ответ его был таков:

"Не стриги ногтей в канун полнолуния.
Обязайся блюсти обет безразличия.
Избегай попадания прямых солнечных лучей на твою кожу.
Обитай в сухих и прохладных местах.
Рискуй, пей шампанское, ешь ананасы; жуй.
Береги детей своих от святого духа".

И я почувствовал, что эти шесть заповедей плотно войдут в мою дальнейшую жизнь.

Но я скажу тебе, Учитель, мой новый ласковый друг с искрящимися глазами и добрым щурящимся взглядом, нечто большее.

На самом деле моя давняя мечта, преследующая меня с детства, стать членом карательной фашистской организации. Лишних людей закапывать в песок, заботливо наполняя их нос и рот глиной. Это довольно приятное занятие, хотя кто-то может это счесть грязной работой. В нем нет ничего неестественного - все люди вышли из глины, и сейчас я просто возвращаю их в прежнее состояние.

А пока можно вполне свободно видеть на потолке полоски света. Когда тебе слишком холодно, невыносимо больно от холода, ты чувствуешь своё тело, чувствуешь подушку, видишь полоски света на потолке от проезжающих мимо машин, не можешь уснуть. Но очень скоро проваливаешься в сон, голова начинает наливаться густой тяжестью, глаза нестерпимо горят, а в голове раскаленное месиво из будущего, прошлого и настоящего. Тело по-прежнему знобит и ломает. Ты пытаешься встать, но тебя словно притягивает обратно, и ты с каким-то диким чувством усталости чувствуешь головокружение. Пытаясь поднять голову, ты знаешь, что не сможешь её удержать и уронишь её снова на подушку. Всё вокруг находится в беспрерывном хаотичном кружении, хочется отрывисто смеяться, но ты не помнишь, что при этом нужно чувствовать. Больно касаться своего тела, прошлое, мягко, по-кошачьи выходящее из воспаленной памяти, больше не тяготило тебя в жизни. Пока ты думал, что ты свободен, оно приходит к тебе снова и снова, расплачиваясь за своё вынужденное отсутствие. Тебе страшно, но ты понимаешь это слишком смутно.

Ты во сне идешь на кухню, так как видишь там свет; за столом сидит твоя мать, читая газету. Ты встаешь перед ней, своим видом пытаясь просить о помощи, поскольку слова к тебе не идут, а мысли слишком неясны. Ноги, упрямые в своем непослушании, проваливаются в пол. Но где же руки? Они безжизненны, ими больно пошевелить, но ты всё ещё отмахиваешься ими от близких тебе людей, наполняя каждое свое движение двойной болью - разлуки и ощущения физической боли. Глаза горят в огне, видном лишь тебе изнутри, сжигая мозг изнутри черепа дотла. Падай, моли о помощи. Всё вокруг неестественно фиолетовое, наполненное своей прекрасно потусторонней тишиной. И вот ты снова в своей постели, ты словно парализован. Неимоверный ужас оковывает тебя, сладко гримасничая из дверного проема. Паника. Мозг разрывается на куски, сделать ничего не можешь, и так ты сваливаешься через край постели и падаешь глубоко вниз, в чёрную, наполненную ядовитыми световыми разводами бездну. Потом осознаешь, что лежишь на постели. И снова можешь очнуться. И снова. Во сне измеряешь температуру тела термометром, самая высокая отметка на нем 40.2, и кроваво-красной полосочкой ртути заполнена вся трубка. Дышать ты все еще не в силах, хотя ты уже не спишь. В голове слышатся, обступая тебя с разных сторон, повизгивания и низкий, пронзающий насквозь гул. Ноги и руки болят от дрожи. Времени не ощущаешь вовсе, а проснувшись и увидев комнату - удивляешься, что всё как и раньше, привычно и понятно, глухо и слишком просто. Во сне ты проваливаешься в какие-то воронки, не можешь остановиться, а тут все спокойно, и ты лежишь, недвижимый.

И вот, открыв глаза полностью, осознав, что же с тобой произошло, ты, конечно, захочешь посмотреть на часы, но побоишься увидеть нереальное время, время которого нет, бездну, бесконечность. Хочется тепла, но сейчас тебе его никто не сможет дать - пока будет вселенский холод.

Эта ночь - второе рождение твоего старого знакомого. Да, он всё ещё жив. Этот человек родился дважды; не благодаря любви, а благодаря смерти, как моральной, так и физической. Он не помнит своего прошлого, равнодушен ко всем нам, и, странно поглядывая на прохожих, он идет по утрам за свежим номером газеты. Вечерами долго не может уснуть, припоминая странные вещи. Иногда ему кажется, что вместо того, чтобы стареть, он молодеет. Однажды душной июньской ночью, 9-го января, он сидел на крыльце своего дома, рассматривая свой великолепный сад. Да, это было самое счастливое время в его жизни. Его голубые глаза, неприятные черты лица и черные жесткие волосы как некогда, как никогда аккуратны. В своих движениях он нетерпелив, не любит говорить много лишнего. Рисовать он постепенно разучивается, а мысли становятся все проще и четче. В то же время он и близко не подпускает к крыльцу своего дома иллюзии, толпящиеся чуть поодаль за чугунной оградкой. Ясное дело, он смотрит на них осторожно, а иногда, забываясь, начинает вытирать свое лицо землянисто-зеленоватого цвета аккуратным платком, хранящимся у него в левом кармане парадного пиджака. Потом он смеется, съезжает вверх по перилам в спальню, где ждут его старые друзья. Он тихо ставит пластинку на проигрыватель, вежливо кивая им и предлагая сесть на подушки, разложенные у камина. Пламя в камине он не потушит. Он не тушит его никогда, поскольку знает, что вместе с пламенем его фантазии здесь, а погаснув, огонь уйдет вместе с ними. Куда он уйдет, он так и не успел подумать. Как-то легко ему было, и не захотел он засорять свой разум такими глупостями. Теперь он не курит, а когда ему предлагают, он грустно начинает разглядывать носки своих лакированных ботинок, которыми он немножко гордится. Единственная книжка, которую он находит на своей полке, это огромный фолиант с заглавными буквами "AW" на обложке. Когда он открывает ее, ему всегда смешно, потому как все строчки начинают куда-то скользить сначала чуть влево, а потом - чуть вправо и вниз, но никогда не наискосок. Самое приятное для него в том, что буквы после этого ложатся прямо, ровно и немножко светятся, только чуть-чуть светятся. И все время пишут что-то разное. Он часто размышляет, что эта книга ему дала многое, и что он никогда бы не подарил ее никому. Не потому, что жадный, а потому, что без нее ему будет скучнее, чем с ней. А сейчас он идет любоваться на свой дубовый пол на первом этаже. Этажа всего два, но и их ему вполне хватает. В одной из верхних комнат в углу, где совсем нет мебели, только непонятные карты звезд, стоит телескоп. Это тоже полезная штука, хотя и не такая чарующая, как книга. Поэтому обычно он идет за чаем на первый этаж, а потом, возвращаясь с подносом, полным бутербродов и медным, начищенным до блеска чайником, полным горькой и бодрящей заварки, садится на скамью рядом с телескопом. Как-то раз исуганно отшатнулся от телескопа, едва взглянув в него, а потом долго и возбужденно рассказывал своим друзьям из комнаты с камином, что через эту штуковину он увидел кого-то из старых друзей, с которым у него были резковатые отношения и на которого он держал непонятную для него самого обиду. Потом этот неизвестный знакомый ещё несколько раз явился к нему. Они мило поболтали, повалялись на лугу, взбирались на холмы, смотрели на ясное небо и вспоминали, кто они такие. А потом все прошло. Но тиканье часов, которых не было видно, осталось. Иначе ему было беспокойно во сне.

Девушки, заметив на себе жадный взгляд, повышали свою самооценку на глазах, чередуя похотливость с ненавистью поправляли вспотевшие от наглости бюсты корявыми пальцами. Сухой и тонкий мальчик облизывал ватные губы. Харон давился липкой жалкой усмешечкой, вытирая жирные пальцы о бороду. От стариков на заднем сиденье, сидящих мумиями в мертвецкой, тянуло колбасными обрезками. Под красной краской стекол бледнели склизкие капли пота. Жаркие льняные полотна липли к оконным стеклам и полопавшейся загорелой коже на плечах. Битые стекла очков врезались в тугие глаза, томно разрезая белки, заставляли судорожно сглатывать слюну, теплую, соленую, заставляли думать о запахе дождливого утра, промочившего темно-зеленую кожуру скамеек в парке. Джек с плеча рубанул тяжелой лопатой, отобранной минутой раньше у мужика, сидевшего слева от аварийного выхода. Какого же было его удивленье, когда из-под хищно загнутых, выщербленных краев лопаты рассеченными ранами материи разошлись продольные швы, обнажив голую структуру грибного пирога с толстыми ломтями свинины внтури. Джек захватил пальцами шов, цепляясь заусенцами за синие нитки, вылезающие из занавески, без труда раздвинул его мягкие, пористые и упругие края и впился голодными зубами в аппетитную мякоть.

Однако со следующими движениями края разошлись так широко, что, обернувшись вокруг Джека несколько раз, мягко толкнули его назад. Джек почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и он не в силах понять, где пол, а где - потолок. Через коротокое время все вокруг осветилось ядовито-синим светом с небесно-бирюзовыми прожилками, сжимающимися и испуганно замирающими при одном взгляде на них.

Джек отплюнул в сторону застрявший между зубов кусочек гриба, задумчиво вытер ладони о зеленый вельвет джинсов и поднял глаза к небу. То есть, поднял глаза к земле, не зная этого сам. Небо под ногами раскалялось, вызывая головокружекние, резкими протяжными тоскливыми выкриками кассеты, поставленной в обратную сторону, успокаивало и убаюкивало. Так Джек заснул, положив во сне голову рядом сидящей девушке на плечо. Она мило, виновато улыбнулась живой, по-утреннему искренней улбыкой; обвела взглядом молчащие в одном ритме мазки нечетких лиц, завораживающих своим синхронным сердцебиением и тусклым взглядом. Затем она закрыла глаза и взглянула на его лицо.

Кто-то принес овощи, кто-то громко двинул стулом по вытертому паркету. Сегодня у нас четвертый день. А сколько их было всего, я не помню. Как единственный человек, единственный сын в семье, я говорю все каждому врагу, а потом об этом не вспомню. Напрягаю свои залитые густым воском мозги, испускаю нечленораздельный стон, ставлю тарелку под стол, нож под лампадку. Взбиваю подушку, кладу томик стихов под наволочку. А в четверг родился кто? И, главное, какого пола был новорожденный? И что, что сын. Это условности. Чей сын? А не припомню, чей. Значит, и не сын вовсе.

Мужчина в темно-красной льняной рубахе до колен и темных штанах подошел к ней и положил ее в кресло, придерживая виски большим и указательным пальцами. Черные волосы Джейн ниспадали со спинки кресла вниз; ноги ее были раздвинуты. Она была одета в черное. Подбородок ее был высоко запрокинут, губы чуть приоткрыты. Он оставил ее в таком положении, затем, подойдя ко мне, посмотрел на меня темными зрачками глаза в глаза. Небритые щеки и острые уши, четкий силуэт, очерченный темным на красном, внушает чувство спокойствия, глухое, сладкое и душное.
- Интеллектуальные собрания тоталитарной секты считаем открытыми. Ты не против?

Голос был ровным и тихим, без тени насмешки. Я осмотрел квадратную комнату, закрашенную красным и густым сверху донизу, со стен до потолка. Взглянул на роскошные волосы Джейн, на ее аппетитную фигуру, ножки в черных колготках. Сглотнул. Мужчина смотрел все таким же добрым, улыбающимся взглядом. Он был само доверие и ясность. Взял мои ладони в свои, сухие и теплые.

- Да. Хорошо.

Я улыбнулся, мне стало много легче. Комната была тесной, но нам много места не было нужно. Мужчина ползал по полу, собирая мелкие обрывки бумаги с красного паркета. Его обритая голова, только начавшая обрастать, блестела под светом электрической лампочки. Очень приятные мягкие черты лица, которым можно доверять. Затем мы взяли из противоположного угла комнаты грубо отесанную доску, и, немного улыбаясь, начали раскачивать ее по направлению к стене, из которой чуть ниже торчали водопроводные трубы. Я предложил взять зеркало, но мужчина убедил меня оставить его для другого. На счет "три!" стена поддалась, и не треснула, но прорвалась, как лист картона. Мы оба высунули головы через пробитую брешь в стене, и нас ослепил яркий, небесно белый свет, переходящий голубым цветом к далекому, предполагаемому далеко внизу днищу, а еще ниже окрашенный синим, индиго. Воздух был очень теплым, в нем парили белые перья и пух птиц, которых не было.

Джек прикоснулся горячими губами к обжигающему шероховатому ободку металлической кружки. Он неторопливо, сдерживая судорогу, сделал еще несколько глотков... Вода была жестяной, а кружка - прозрачной, со взвесью на дне, и ему показалось, будто он весь целиком входит в эту воду, резко окунается, тело пробирает приятная дрожь...

Джек без единой мысли, пустым взглядом обвел пустую лестничную площадку, взглядом задержавшись на оконном стекле, перекраивающем город на свой лад.  Левый фланг зеленых и бледно-желтых огней отползал в сторону, уступая место правой стороне высоких чередующихся огней, расположенных в определенном порядке: один светлый, другой – провал, три светлых – один провал...

Он закрыл глаза, держась губой за кружку. Вода была соленой на вкус, на резцах что-то неприятно хрустнуло...

Джек выдвинул вперед левую ногу, шумно выдохнул остатки сомнения и зачитал:

Прочь,
    безумные
             твари

Сознания!

Меня тошнит
     от
Пышногрудых,
             половозрелых
девиц

Перед
     хозяином
            павшими
ниц!

Долой
        эпоху
Созидания –

Включаем
       рубильник
Самосознания!

Власть –
         авангарду,
Смерть –
         отцам,

Трезвых –
        на волю,
Жизнь –
        подлецам!

Шквал аплодисментов, звон стаканов, ликование толпы. Джек и вправду доволен собой. Теперь он был поэтом. Он, намотав шарф одним концом на запястье своей левой руки, неровно вздыхает и взволнованными глазами оглядывает толпу. Деревянный помост ломится от желающих пожать ему руку, дотронуться до его одежды, получить от него хотя бы недолгий, но исполненный уважения и позитивных эмоций взгляд. На помосте – сухо, свежевыпиленные доски пахнут лесом и домашним уютом. Внизу – грязная слякоть и затоптанные шапки восхищенных зрителей. Фотограф ловит момент, когда Джек приветливо протягивает руку немолодому лысеющему джентльмену в твидовом пиджаке. Джентльмен умиляется, трогательно размазывает невыступившие слезы по лицу, хватает Джека за рукав и... тащит к себе. Люди расступаются, кони, теряя полицейских в рукоплесканиях толпы, испуганно отступают назад, автомобили останавливаются, сигналят громкими гудками, заезжая на мостовую...

Затем отчетливо видны полы темно-синего пиджака и пара черных лакированных туфель, мелькнувших под невесть откуда взявшийся посреди Собачьей Площади конторный стол, слышен удивленный, плохо скрывающий раздражение возглас молодого поэта в красном шарфе, держащегося за руку галлюциногенного джентльмена.

Около пятнадцати минут спустя скучающая толпа расходится по домам. Ненужные рифмоплеты все еще взбираются на наскоро собранные подмостки, зачитывают свои стихи, широко размахивая руками и раскидывая по плечам свои длинные золотисто-черные волосы, но им уже не собрать прежнего зверя публики. Сотни тысяч шляп-котелков, еще так недавно мерной гладью раскачивавшихся в такт строкам фантастических творений молодого гения, уже давно растворились в бесчисленных кафе, парадных и столовых, отдавая дань моды крепкому черному пьянящему напитку в высоких бокалах из иноземного стекла.

Она спрятала своё кровоточащее лицо в ладони. Тысячи солнц взрывались вокруг, озаряя пустое пространство главной площади. Тихо спускался туман, окутывая неясные очертания зданий, казавшихся отражением самих себя. Дьявольские отстветы плясали на ощерившихся лицах собак. Городские стены зияли черными ранами окон, обезглавленные башни улыбались бледной красавице луне. Ждали рассвета, пробуждения. Он заставил нас раскрыть глаза. Где моя лошадь? Дайте мне пятнадцать лошадей, сплетенных из морских раковин, как было обещано мне. Отвезите меня туда, где светлее, где не нужно спокойствия. Хочется красивого конца. Обрывчатые края бумаги здания из стекла, камни металла. Внутри голубое сияние. Освещение исходит от голубаватого тонкого обруча. Уже не холодно. Когда замерзаешь, не так холодно. Высокие готические арки. Некогда грубые камни лежат смирно, держа на себе тысячи стрельчатых окон и бойниц, инкрустированных незнакомыми камнями.

Никого. Тишина. Ночь. Рассвет не наступил. Враг - в нас самих. Уничтожить этот мир возможно, но это - не выход. Семнадатый год убивая время, чувствуешь прохладу ветра. Обжигающий холодный ветер от яркого угловатого огня. Темная ночь, рельеф неровных стен домов, отражение яркого света в пыльных окнах. Свет в оконнных рамах. Бумага расслоенная. Блики в стёклах. Неба не видно. Свет - есть. Справа - крепость. Слева - дом. Желтоватая штукатурка, покатая крыша. Довольно узкая улица. Расширяется справа. Иди вперёд, не пугайся. Справа - замок в золотом свечении. Если посмотреть налево - нужно пригнуться, чтобы не удариться головой - можно увидеть тени девушек на стене. Они танцуют. Странный танец, странный для нас. Может быть, это отблеск огня; они и впрямь похожи на огонь. Черные тени на желтоватой, неровной стене. Мостовая, нужно идти осторожней, чтобы не споткнуться. Найти сон на лице. Тихо. Идти между улиц, она всего одна. Еще нужны другие несколько улиц для того, чтобы было где расположиться. Я нахожу на мостовой монету. Поднимаю её, хочу забрать с собой. Кладу в карман. Чувствую металл, гравировку на ней. Она с зазубринами, в грязи. Пальцами снимаю придорожную грязь с монеты, кладу в карман и забываю о ней.

Город похож на большую чашу. Вроде бы и идти некуда, а находится в нём приятно, пока он не исчерпан. Городские стенки чаши. Всё - пустота, духота. Чувствуется чьё-то постоянное присутствие, неотрывный взгляд. Но не тяжелый, а пристальный, отчего чувствуешь себя чужим здесь. Как будто бы доносятся далёкие звуки рога. Книги, отороченные золотом, огромные шитые тома.

Тихо открыла глаза; боль в висках не давала видеть происходящего.

- Пей.

Она отпила. И правда, стало много лучше.

Ей показалось, что кто-то с ней заговорил. Это был чистый голос, очаровывающий, но не сладкий, приказывающий, но не властный.

Зайди в горящую мечту, открой глаза навстечу яркому свету нового дня
Видишь, как сверкает белизна наших ночей?
Да, это я снова спустился к тебе.
Выбери день, один из древних
Не потеряй жизнь, она того не стоит
Открой настежь окна, не забудь услышать музыку
Спутись по тропинке к воде родника
Поблагодари создателя за то, что он не оставил нас одних
Знаешь ли ты, что искусство плетения чар иссякает?
Странный мягкий слепящий свет, покрывающий утренний город
Проснись. Разгладь лицо, оставь мысли чужим.
Смейся, как тебе хочется.
Следущий день встретит нас на скоростном пути
Рассекая гладь волн раскаленного асфальта.

А потом не забудь выключить свет и обнять меня.

Джейн нервно ворочалась во сне, убирая длинными худыми пальцами пряди волос, прилипающие к губам. Было нестерпимо жарко, синие лампы в коридоре уже зажглись светлячками, приветливо мигающими окнам проезжающих много ниже, ниже на двадцать две секунды пути на лифте такси. Мозг неумело переключал события из прошлого и будущего, но не настоящего, подолгу останавливаясь на лицах мертвенно-бледных инструкторов, прижимающих к груди кипы незаполненных анкет, на неторопливых мордах ученых мужей из института ядерной физики, директорских вопрошающе-поднятых бровях...

Страсть сменялась отвращением, крошево гнилых зубов и электрически неестественное напряжение каждой мышщы забывались и место чувств занимали голоса давно умерших соседей из существующей в по-детски простом прошлом общей комнаты, звуки утреннего радио и мучительно неприятный запах утреннего кофе, сваренного не для вас и шелест перелистываемой газеты, так мешающей спать...

Вспоминались вчерашние трамвайные остановки, бесконечные всхлипывания дождя, безжалостно хлеставшего по лужам, смеющиеся бетонные плиты... Смеющиеся плиты?... Смеющиеся... И запах горелых перьев, бетонная пыль, липнущая к нёбу...

Она проснулась от чувства, что грудь ее разрывается изнутри, прожигая плотную ткань человеческого безумия до самой кожи, оставляя желтовато-розовые волдыри и маленькие, глубокие язвы. Срезая припухлость своих щек холодом лезвия, Джейн искала борьбы.

- Где, где, а? Где? Сволочь, сволочь! - красные канальца раковины не просыхали от ядовитых слез, наполненных слезами и кусками засыхающих комочков кожи.

- Сволочь, сволочь! - закричала она голодной стаей, отбившейся от привычного хлеба беспечных дней. За спиной громоздилась груда жестяных мисок, одинаково оранжевых и буднично тошных.

Гулкие потолки, обросшие седыми клоками пыли; подтеки сырости стен, переживших войну; зубы рассыпающихся решеток, рыжеющих ржавыми прутьями, неловко расставлеными копьями людской боли, злобы и самомнения; пропитанные запахом пота зеленые стены с некогда свежевыкрашенными серыми полосами на уровне глаз, затопленные в нервной, очнувшейся от весенней комы темноте.

Ветер с ненавистью обрывает клочья пакли, торчащей из щелей постаревших, осклабившихся оконных рам. Ветер гудит между этажами, выгоняя затхлые горькие закашлявшиеся лица болезненного воздуха на траву, не пережившую очередную зиму.

Тонкие нежные щеки, теплым серебром оживляющие холод, тонкие черты бровей, носа и губ, запечатленные взволнованными движенями рук мягким углем на чистом бумажном листе, доверчиво прикоснулись к его лицу, влажному и липкому от расчетливо убитых чувств.

Он оступился; ощутил под босыми ногами мраморную прохладную ровность ступеней. Он стоял обнаженным; горячие потоки ветра обнимали каждую часть его тела. Оглянувшись, он увидел края лестницы, за которыми взгляд натыкался на зеркальное отражение его самого, растерявшегося и согнувшегося, со скрытным и злым выражением лица. Он громко, впервые за много лет рассмеялся, сделал легкое движение, распрямляя затекшую спину, провел рукой по волосам, вьющимся и ниспадающим на плечи. Глянул в зеркало, удивившись: волосы его были коротко острижены. Глубоко вздохнул, вспомнив, что здесь чувства не всегда совпадают с реальностью. Им овладело липкое, просачивающееся в разум мелкими мутными каплями чувство сомнения.

- Хэй, я недостоин всего этого! - крикнул он. Должно быть, здесь произошла ужасная ошибка, - подумал Джек про себя. - Разве достоин я того, чтобы кони следовали за мной в ожидании наступления Дня Серебра? Разве я достоин того, чтобы та, о которой я все время забывал и считал лживой, отдавала мне всю свою любовь? Разве я достоин стоять на краю обрыва, оберегаемый от неосторожного падения в глубины собственного сознания?

И он шагнул за край. Шагнул так, как выходит из темницы давно осужденный на казнь; он ожидал легкости, поднимающей его тело вверх, словно птицу в воздушных потоках. Но ничего не произошло. Джек оглянулся, ища незримого ангела-хранителя, прислушиваясь к малейшим шорохам своего нового платья.

- Сними свой шлем, борец с самим собой, - подсказал ему голос. - Возможно ли трезво мыслить, возможно ли чувствовать жизнь, осеняющую тебя своим дыханием, но не касающуюся тебя, если виски твои сдавлены тяжелым металлом?

- Да. Возможно. И это выбрал я сам. - кратко ответил Джек.

Первым-наперво Джек взял остро наточенный карандаш, отодвинул чашку крепкого черного чая немного в сторону, вздохнул, собрался с мыслями, еще раз вздохнул, поднял выпавший из рук лист бумаги и поставил локти на стол, соблюдая строгую симметрию всех вещей, лежащих на только что вытертом столе. Неважно, что под столом было предостаточно апельсиновой кожуры, журналов различной направленности, пластинок и прочих вещей, отвлекающих разум от полезной деятельности и захламляющих не только дорогое пространство жилплощади, но и рассудок, вечно путающийся и убегающий от слаженной работы. Важным было, во-первых, то, что неумолимая как Судный День уборка все-таки произошла, и произошла именно в этот светлый весенний день, а во-вторых, то, что... Джек принялся неторопливо заштриховывать край бумаги, думая о прошедшей зиме.

- В конце концов, она была не такой уж и долгой, - произнес он негромко вслух, словно проверяя, не изменился ли его голос. - Помнится, в прошлом году я точно так же сидел... Один, на кухне. Один, один... Один... - монотонно повторил он, распаляясь. - Это что, мое призвание? Профессия? - он вскочил со стула, ударившись коленом об угол шкафа, что разозлило его еще больше. - Я один, один? Один, идиот! И каждый год, он так похож на прошлый год! Из года в год я сижу один! Один! - ему хотелось разбить что-нибудь резким движением всего тела, увидеть свою свободу; ярость переполняла его. - Я не могу больше. Да, я хотел быть один. Но это быстро прошло. Да, я был уверен, что путь один, если хочешь быть молодым - будь один. Один! Я боялся старости, я хотел, чтобы мне всегда - всегда! - было двадцать три. Да, теперь я вижу, как я ошибался. Что ж, говорят, это так всегда; юношеский максимализм, новый романтизм... Я понимаю, все понимаю. Мне даже нравится чем-то такая жизнь. Один с утра, один с вечера. Даже Джейн - она не смогла со мной жить. Да что жить, что Джейн, плевать я на нее хотел! - громко выкрикнул он в раскрытое окно, внутренне выпрыгивая на мощеную серыми камнями мостовую и, как ни странно, успокаиваясь. - Почему я так желаю, чтобы все это кончилось? Почему? Мой путь к остановке трамвая ничуть не легче пути на Голгофу с грехами человечества в образе куска древесины!

Камни врезались в окно один за другим, Джек смеялся, кровь текла по рассеченной губе. - Ты понимаешь, Джейн, мне надо было чем-то развлечься. Мне надо душить лечебные травмы... Лечить душевные травмы... Душить... - он отодвинул верхний ящик, собираясь выхватить из аптечного бумажного пакета горсть таблеток, но их там не оказалось. - Черт... Что за говно! Не люди, а говно. Я обещал себе, что я не буду их переоценивать, обещал себе, что они ничуть не хуже меня, что они просто мыслят на другом уровне. Я верил в них. И что я вижу? Я прост, естественен! Но когда я смотрю в их глаза добро, улыбаясь, вижу только звериные морды! Родителей, у меня, конечно, тоже нет... Друзья... Друзья мне не звонят, и я их могу понять. Они видят, что мне с ними скучно. Каждый раз, когда мы идем играть в подкидного дурака, преферанс, цепляем девочек в виски-баре, когда мы веселой шумной бандой идиотов, любящих друг друга до безумия, возвращаемся домой, напевая военные марши на свой манер - мне скучно! Все мои листочки, вся моя беготня с трудоустройством - все кончалось уже по крайней мере десяток раз! Я пытаюсь забыть, забываю - и вновь! Но я запомню это. Буду об этом думать всегда. Только так от меня отлипнет это нечто. - он рассмеялся, наматывая поднятую с пола скатерть на израненную оконным стеклом руку. - Тоже мне, новый романтик... Отец был прав, я помню его слова. "Быть честным перед самим собой - это не так просто, как ты думаешь". Ну да...

Он встал с пола, включил газ, чиркнул спичкой, окрасившей пыльный угол яркими цветами, поставил чайник на огонь. - Я не пойду сегодня с друзьями. - неожиданно спокойным голосом заключил он. - Хочется побыть одному. Хочется простоты. Простоты и чистоты мыслей. Завтра пойду мириться с этими... м-м... уродами. Джек прилег на тахту, вытянув ноги, насколько это позволял упирающийся в угол комнаты шкаф. - Неужели они не могли понять до сих пор, что мы мыслим по-разному, разные люди с разными целями, каждый со своими чувствами. Не могли оставить меня в покое, оставить одного... Так. Одного. Одного, значит. Я обещал себе. Больше никакого "одного", никакого внутреннего одиночества, больше...

Мысли Джека прервал нетерпеливый свист закипевшего чайника. Джек приподнялся на локтях, собираясь дотянуться до блестящей деревянной ручки чайника, и обнаружил, что его руки накрепко привязаны к железной раме кровати.

- Э-э-а-а!.. - удивленно воскликнул Джек, до смерти перепугавшись. - Что это?! Черт возьми... - он замолчал. - Хотел быть один, и видимо, молитвы были услышаны, - усмехнулся Джек, в душе все еще обмирая от страха. - Ну и какого хрена? Мне теперь с матрасом на спине ходить, что ли?

Джек снова прилег и успокоился, но ненадолго. Свист плюющегося кипятком чайника вернул его в состояние прежнего испуга. Стены заливало кипятком; Джек судорожно дергал руками, напрягая каждую мышцу тела, доводя себя до состояния полного исступления. Кипяток лился по кафелю, стекая на пол мощными водопадами. Края одеяла, свешивающегося с кровати, послушно впитывали в себя горячий пар, пропитываясь жаркой влагой. Картины, висевшие на стенах, обмякли и вязкими сгустками ярких, немыслимых цветов стекали по стенам на пол. Джек, еще несколько минут назад дергавшийся в поту, кусая губы до крови, лежал теперь спокойно. Шерстяной свитер добавлял мучений своему владельцу, одновременно удушивая и разгорячяя краснеющую, размягчившуюся от жары кожу Джека.

***

Джейн расправила тонкими бледными пальцами, на которых не виднелось ни единого кольца, копну светлых, в лучах утреннего солнца казавшихся ярко-желтыми с рыжеватыми локонами волос. Подошла к старому исцарапанному зеркалу в полный человеческий рост, что висело на стене напротив; села на спинку кровати, вырезанной из несуществующего ныне вида дерева. В этом зеркале, обрамленном на удивление простой аскетичной металлической рамой, по сторону левого плеча Джейн маленькими золотыми иглами блестели шпили церквей, проглядывая через пары тумана и утреннею росу; по сторону правого дымил черными столбами едкого дыма и бесшумно искал выход из собственного искривленного наукой разума индустриальный новый город.

Она взяла в руки остро заточенный нож и дотронулась плоским его лезвием до мерцающих прядей, сотканных из всевозможных цветов; ярко-желтый - от пшеничного колоса, нежно-рыжий - от молодого, набирающего силу солнца; нестерпимо белый, ослепляющий человеческий глаз - от январских снегов, существующих на грани утренних снов и ленивого, спокойного пробуждения. Тонкими нитями осыпались волосы Джейн, покрывая гибкими неразрывными нитями грубый дощатый пол, мягко ложась на камень стен, изгибаясь, закрывая подернутый легкой грустью солнечный свет и заставляя его отбрасывать остро очерченные, причудливые тени. Она взяла гребень, несколько раз провела по волосам, освобождая лучи запутавшегося в них утреннего света; открыла окна, вдохнув первые порывы свежих ароматов воздуха, приносимых ей иноземными ветрами едва наступившего дня.

Время стелилось под ее ногами прозрачным ковром, непрерывно сплетаясь для того, чтобы вновь оказаться запутанным; щадило ее нежный взор, защищая его от жестоких узоров войны и голода, злобы и ненависти. Джейн мягкой поступью, молчаливо опустив голову, прошла по нему, не замечая его могущества и наводящей языческий ужас древности. Она заколола простыми пальцами гребня оставшиеся волосы. Казалось, она стала еще прекрасней; лицо ее стало выразительнее, изъяны стали предметом обожания сотен тысяч людей, а губы... Нет, губы ее были неописуемы. Они были настолько гармоничны и самодостаточны, насколько совершенны и бесспорно сочетаемы небесные светила, от которых невозможно оторвать глаз; глаз, неспособных выдержать подобную красоту и вынуждаемых отвести взгляд на прелести соперницы - Земли.

***

Несмотря на раннее утро парадная была погружена в полный, непроницаемый мрак, настолько вязкий и похожий на живое существо, что его нельзя было разве что попробовать на ощупь. Джек поднимался вверх по узкой угловатой лестнице, на ходу стягивая с себя шапку, освобождая голову от духоты и невнятицы, оставшейся после долгой и рассеянной дремоты в троллейбусе. Изо рта тонкими узорами выплывали струйки пара.

За первым поворотом Джека обдало запахом готовящейся еды; справа из-за двери, покрытой железным листом, доносился монотонный голос, предельно внятно читающий на незнакомом языке слова утренней молитвы. Джек попытался отвлечься от дурного предчувствия; сжал шапку в кулаке и прошел еще несколько ступеней вверх.

***

Суетясь, путаясь в рукавах, натянула красный свитер, который был ей мал, надела узкие облегающие темно-синие джинсы без единого кармана, быстро зачесала темнеющие волосы назад на аккуратный пробор, торопливо подвела глаза темным и, закинув ногу на ногу, присела на край кровати. Ждать? Угу. Его? Да. В конце концов, сам напросился.

***

Пройдя еще немного, Джек в сомнениии остановился. Поглядел на ступени, вытертые тысячами, а может быть, сотнями тысяч ног. Лениво повел плечами, раздумывая, зачем он здесь. Нужно ли ему видеть ее сейчас? Видеть, как она изменилась за эти несколько лет зимы? Он пригладил взъерошенные жирные волосы, медленно провел ладонью по небритой вспотевшей щеке, поморщившись от колючего шрама на запястье.

- Ладно, - сказал он про себя, - было бы глупо отворачиваться от двери, раскрытой для тебя, только для тебя. А если она... Если она не в себе, то я просто попрощаюсь, развернусь и уйду. Хорошо? Хорошо. Уговорил, - неуверенно улыбнулся Джек и подошел к двери.

Вздохнув, взглянул на застывшие небрежные мазки зеленой краски, благоразумно прикрывающие нелепые бетонные стены. Потянулся к желтому пластиковому кружку дверного звонка... но вновь остановился. У порога лежало несколько десятков бумажных свертков, аккуратно завернутых и первезанных красной шерстяной нитью. Джек, на взгляд прикинув, что же это могло быть, пнул один из свертков боком ботинка, на чистку которого, судя по блеску лакированной кожи, ушло не менее часа.

Нить оказалась прочной, но папиросная бумага распоролась сразу. Джек опустился, внимательно вглядываясь в содержимое свертка. Волосы, ярко-желтыми с рыжеватыми локонами волосы, на свете дня казавшиеся нежно-белого цвета. Джек отказался верить в увиденное. Нервно потер побородок, облизнул обветренные губы. Следующий... Волосы, пряди волос, копны волос, длинные ровно срезанные нити волос. Пряди длинных волос, срезанных ровно и уложенных в чистые листы папиросной бумаги.

***

- Сошла здесь?
- Ну да, здесь. Видишь, вот слева от тебя, на уровне третьей чакры проходит левый рельс. А если посмотреть во-он туда, - она махнула черной туфлей, крепко зажатой в руке, то можно увидеть и синего. Но там совсем немного синего, хотя на меня хватает. Хочешь тоже немного синего? - ласково улыбнулась Джейн. - Сегодня он был добр, хватит на двоих.
- Нет, ты знаешь, с тех пор как я...
- Неважно, - перебила Джейн, облизнув губы и жадно втянув ртом воздух. Главное - избежать попадания синего в сердца. Ты знал, что у нас много сердец? Или думаешь, что одно? - рассмеялась она, закатив розовые белки глаз и, резко их опустив, переведя взгляд на Джека. Слушай, слушай...А винил? Как же винил? Ты когда-нибудь видел виниловые радуги в небесах? Они идут от одного края рельс к другому, никогда не встречаясь и не пересекаясь. Представляешь, такие черные искрящиеся дорожки, они точно черные, да! Как виниловая пластинка. - она снова рассмеялась. Помнишь, как мы слушали Хендрикса? Как мы занимались любовью под его музыку? Ты говорил, что это самое сильное ощущение в твоей жизни. Как мы стояли вместе обнаженные, ты был как никогда близок ко мне, не только душой, но и телом. Мы раскидывали руки - о, это было незабываемое чувство полета! - и это было достаточно для того, чтобы продолжать жизнь.
- Хм... Ты больше не куришь?
- Нет, зачем мне курево, если... если мне и так хорошо. - она рассмеялась еще тоньше, и ее голос, дисгармоничный и напряженный, срывался на визг. Посмотри теперь вот туда. - неопределенно махнула рукой Джейн. Видишь такие арки, сужающиеся кверху. Скажи мне, готические или нет? Я не верю, что ты меня слушаешь.
- Ну да, готика, такие высокие, и еще эти... Контрфорсы по сторонам, - Джек наугад изобразил руками неопределенную архитектуру.
- Дурак. Я не говорила тебе об этом. - она заплакала взахлеб, уткнувшись в ткань выцветшей занавески.
- Джейн, прости меня. Знаешь, когда я шел сюда, я не был уверен, что делаю правильно. А сейчас пришел вот, и это здорово. Мне даже тебе сказать нечего, а я думаю, что и не нужно.
- М-м, иди сюда, - улыбнулась она, - ты мне нравишься как и прежде... - и вдруг замерла, неловко прикрывая ладонью рот.

Джек впился своей рукой в запястье Джейн, заставляя ее отвести руку. Джейн локтем отпихнула его, вскрикнув. Зубы ее крошились, загнивающими желтыми остовами превращая лицо в сплошную руину. Это было слишком тяжело. Джек не стал вглядываться, как прежде, ни в глаза, ни в удивительные губы и незаметные очаровательные ресницы. Встал с незастеленной кровати, отвернулся, поглядел на непривычно пустые стены - без обоев. Твердо прошел по ясеневым доскам паркета, дыша ровно, через нос; наступая на бумаги, глянцевые фотографии, рваные цепочки, лежащие повсюду - на полу, на платяных шкафах, разбросанные по углам комнат движением сумасшедшей руки. Серебряные цепочки, застревающие в щелях беленого потолка с темно-бурыми пятнами и комьями серебра свисающие с люстр без хрусталя; вживающиеся в сюжеты расписного потолка, вваливающиеся из окон с морозным утренним солнцем и гулом автомобилей; силой металлической плоти давящие на воспаленные глазницы, уставшую шею, лопающуюся кожу плеч.

Вышел из темного подъезда на громких каблуках, скатившись по лестнице, полной молитвенных запахов и едких скандалов; не оглядываясь на громыхнувшую куском латаного железа дверь свернул по протоптанной дорожке и кирпичной крошке за левый угол плесневелой многоэтажки, прилипая подошвой ботинок к чавкающей грязи снега и мертвой травы и шагом привычного ритма отчаянной резкости направился в универ кратчайшим путем. Проехался ладонями по надтреснутым плитам бетона, раскроив пальто до алеющей клетками подкладки и оставив на руках укусы битого стекла и щебня. Побежал вперед. Распахнул дверь - хлопнула дверь, раскрыл дверь - захлопнулась дверь. Прошел вперед на лестницу вверх; железными ободками блестели тусклые лампы в оконных стеклах; пригнул голову раз, второй.

Отмерил гулкими шагами пять влево, четыре вправо и два к двери. Лег в самый центр коридора, свернувшись под широкими краями прохудившегося плаща, зарываясь в дружелюбную серость камня. Присел на измотанные колени, достал из внутренннего кармана складной непрогодившийся нож и начал круговыми движениями изрезать пол четвертого этажа двойной спиралью. Проведя достаточно места для большого пальца руки, он стряхнул дубовую стружку с затертого рукава в открытое окно и стал круговыми движениями следовать вдоль извилистого конца спирали внутрь до самого центра, до начала другой спирали, разворачивающейся в противоположном направлении, выводя из лабиринта. И так он сидел, не останавливаясь, несколько сумерек, пока не почувствовал под горящим лицом звериное щетинистое дно асфальта.

***

На этот раз томик открылся на новой странице, до этого не раскрывавшейся. Джек облизнул пересохшие губы со вкусом пыли и известки, провел ногтем по склеившейся бумаге и прочел следующее:

"Сегодня шел c Пантелеймоновской домой и думал о лошади Пришивальского.

Кто ты, неведомый ни уму бездобрия, ни топору науки Пришивальский, неутомимый имбецил, непобедимый в своей мягкотелой укротимости? Кто ты, друг или недруг, злобно скалящийся из засады? Ты, расщепляющий тьму макроэргических соединений, тысячами искрящихся МИГов сосэрфулирующий в беззвездном пространстве пустых глазниц? Ты, таинственный попутчик в махровой, позеленевшей от дубовой серости голове без единого намека на убор? Ты, находящийся на стыках времен под перекрестным огнем харкающих чувством собственной значимости и обильно унавоженного превосходства эпох? Ты, решающий, кому - выход саморазрушенья, а кому - из саморазрушения на выход?

Кто ты, беззаветный и всепоглощающий тесть безлюдных пустошей человеческого благосостояния, удобряющий сладкозвонье людских прихотей, завоеватель благорасположения Белой Богини, ее ненезаконнрожденный послушник, прошедший мимо окаяния, но не вышедший из его одиночного заключения? Твои мышцы сокращаются, предполагая давать пищу для ума бесстыдно простым и сложноподчиненным смертным; но ты, единственный носитель основ куполов мирозданья, наделенный прелестями гомерического хохота, уподобляешься кувыркающемуся зверю в лапах обезабраженного чумою; богобоязненный иуда, ты дремлешь лишь о земном; ты, обладатель бескорыстно расшатанного семейного положения, желаешь ничего о боге, и это ли неверно?

Достоин ли ты, носитель такой нечеловечески загадочной, безнадежно патриархальной, наделенной сверхмощными гиперкубическими сакральными смыслами фамилии сложить руки и голову (исключая шейные позвонки) во имя вырождающегося звена мировой эволюции?

Истинно да! Ибо бросает мое Я твой венок, сплетенный девами Постыдного Дня из корней священного древа мандрагоры (в просторечьи именуемого хреном зеленым) в мясорубку плешивого снобизма истории, не щадящей ни чресел, ни монолитов, погребших под собою тысячи дней весенних чувств ради вошествия Твоего разхристанного тела на благо общего аполетанавизма.

Зимними огурцами на могиле всеобщего бесплодия ты взошел, засияв миллионами темно-лиловых светил на небосводе летописей нашего времени! Славься, безграничный раб плантационного режима безумных скоростей обнищавшего самосознания!

Прочь, жалкие подобия властительской богоизбранности, разграничивающие суть и дело! Я ударю столешницей в столб, раскрошу всех червей всевозможных мастей на вечернюю трапезу лишь для прикосновения к ним твоих ступней! Синими клешнями пузырьков платонически неприкосновенного голубого воздуха ты вновь сойдешь на твердь бренной планеты, стряхивая радиоактивный пепел окурка на постыдный аллюминий голов пришедших увидеть значение мира, наступившего после.

Но не узнать им правды о тебе, не дано и нам; и вынуждены бороться за свое честоправие до конца и мы, преклоняющиеся и боготворящие тебя, и они, расколками разбросанные по земле нелюди бесовского края.

P.S. Пришивальский, кем бы ты ни был, мы тебя любим!

Из дневника У. Ш."

Джек достал из-за пазухи обернутую красной тряпицей флягу и отпил немного. Ну да, сегодня шел точно тот же вечерний дождь, которому так не хватало грома и ярких белесых вспышек. Он, Джек, думал о деревенских лугах, где он никогда не был; о запахе свежескошенной травы после дождя, жужжащих мухах, сонно летающих и натыкающихся на невидимые воздушные потоки, о воробьях, щебечущих под мокрыми навесами соломенных крыш.

Зевнул, стряхнул крошки белого хлеба с отсыревшей полы черного плаща и сел на узкий краешек тротуара. Вокруг хлюпала и бурлила вода; мимо церкви шли толпы цветасто одетых туристов, не снимая шапок и не смотря на главное. Из церкви выносили цинковый гроб вниз по скользким ступеням. Было скучно. Можно было зайти в книжную лавку, полистать книги, но, признаться, было страшно лень. Почему люди не тонут в мелких лужах грустными комарами сопливой осени?

Интересно, смогу ли я стать мертвее, чем сегодня, но чуть живее, чем вчера? Он зашел в первый попавшийся магазин, пнул ногой продавца в пах, замахнулся кассовым аппаратом и сокрушительным ударом размозжил голову рядом стоявшей девушке. После отошел и заботливо укрыл шарфом сквозную рану в голове, прикрыв искаженное девичье лицо. Вот такой он вежливый. Взял десять центов из кассового аппарата, поцеловал холодную матово-желтую наклейку витрины и сел на пороге. Подождал десять минут, еще десять минут. Никто не появился. Снова сел на парапет, вытирая женской блузкой черную кожу своих сапог. Решил сохранить некоторые культурные ценности - закопал пару золотых сережек в соседнем дворе, потоптался на месте коваными подошвами и пошел смотреть на оживление.

В магазине было пусто, не было никого; трупы исчезли неизвестным путем - на полу не осталось ни следа от ранения, и только листы разломанной книги были разбросаны по потолку. Нет на них никакой управы, вздохнул Джек и вышел назад, назад к Наблюдателю Равному и закопченым стенам с несинхронно пульсирующими мыслительными процессами.

Наблюдатель молча пожирал свои предплечья, не замечая пришедшего ученика. Его длинный искривленный позвонок, осевший под тяжестью мысленных усилий, блестел серебристой полоской на черной ткани гибкого тела. Разбросанные вокруг черные сетки радиодинамиков, пластиковые обочины куполов могли бы произвести удручающее впечатление, если бы внимание Джека не прервали звуки доносящегося извне купола необыкновенного женского голоса; непоницаемо-стального, но эмоционального; роскошного, но неприступного; окутывающего разум туманной сыростью, но до тупой боли в груди ясного.

***

Нет удивления; все пирамиды наглухо закрыты. Слышишь разгневанный шепот грома? Это он шлет нам дождь, звон колоколов, пустынное поле, звуки умолкающего воскресного дня.

Что это было? Как ты сказал?
Знаешь, это то, о чем я мечтала
(Все эти годы)
Все эти дрянные тысячи секунд
Все эти чертовы сгустки времени
Мешавшие мне дышать

В небо смотри –
Живые и мертвые
Они окружают нас, зажигаясь и падая вниз
Безумными бескорыстными жизнями
Задуй пламенеющие мысли
Смотри скорей на их полет.